Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поначалу он не собирался никого слушать в этом вагоне. Развернул газету, читал спортивные новости.
Она прошла по вагону, он даже лица ее не увидел. Только остриженный затылок. Чуть сутулую спину. Правое плечо выше левого. Он видел, как она идет, как садится. Отвлекся опять на газету, опять посмотрел на эту женщину. И рванул в ее мысли. Вот так, как, бывает, воды захочется, ему захотелось узнать ее. И он слушал, глотал эти ее мысли про валенок. И почувствовал боль – от натертой ноги. И усталость. Про валенок же она думала еще вот что: «Наверно, старуха везет в нем что-то. Что-то хрупкое».
Он как будто смотрел на мир глазами женщины. Видел ее глазами. Платформу за окном. Девушку в развевающемся платье.
Поезд уже промчался, уже давно оставил платформу с девушкой позади, а женщина в электричке все видела эту платформу, точнее, девушку на платформе, точнее, развевающееся платье. Ткань, ткань в горошек. Видела и представляла, что шьет себе блузку из такой же ткани. С отложным воротником. Себя представляла в этой блузке. И вдруг услышала мужской голос: «Лучше синяя. Просто синяя ткань, без рисунка».
Услышала и оглянулась. Привстала, чтобы всех видеть в вагоне. Всматривалась в каждого встревоженными глазами. И вслушивалась.
Она тоже умела слышать мысли других. Такое вот совпадение. В одном вагоне оказались два читателя чужих мыслей. Встретились глазами друг с другом. Карие глаза и серые.
«Вы слышите, что я говорю?»
Глаза вглядываются. Губы сомкнуты.
«Да, слышу».
«Идите к черту».
«Хорошо».
Она отвернулась, села на место, а он все-таки не пошел к черту, продолжал слушать ее, подслушивать, только сам молчал, боялся уже спугнуть.
Скоро она вышла. На далекой, заброшенной платформе. По заросшей тропинке отправилась к поселку. И он, сидя в вагоне и глядя в синеющее окно, видел эту узенькую тропинку и чувствовал, как тяжело идти в натирающих туфлях.
Он вышел на конечной, там была у него большая дача с темной елью у самых окон. Жена его ждала с ужином, и дети ждали, чтобы рассказать, что было сегодня днем, так что он и позабыл о женщине в электричке. Вечером, перед сном, вышел на крыльцо покурить. Смотрел, как шевелятся в темноте листья, и вдруг услышал: «Значит, синий?»
Помедлил и ответил мысленно: «Только с оттенком осторожней. Синий, но не очень густой».
«А вы курите», – услышал.
«Ну да», – ответил.
«Сидите на крыльце и курите».
«А вы перед телевизором сидите».
«Ну да».
Скрипнула за спиной дверь, его сын вышел на крыльцо, сел рядышком.
– Не спишь? – спросил он мальчика.
– Не сплю.
– Мама ругаться будет.
– Мама спит.
И так они сидели вдвоем и смотрели в темноту. Женщина из электрички от него ушла, чтобы не мешать.
В общем и целом ничего в их жизнях не поменялось. Они и не встретились больше ни разу. Только иногда, совсем редко, разговаривали друг с другом. И разговаривали о пустяках. До самой глубокой старости. До смерти.
1 июня 2013
«Городской романс» (режиссер Петр Тодоровский, 1971).
Свет и сумерки в фильме – как перебор гитарных струн.
Три основных «мелодических» луча рисуют картину: ясный зимний; невидимый рентгеновский; электрический – в одиноком окне.
Горящее окно – как последняя звезда, во всей громаде спящего дома единственное живое окно. И точно такое же – в другой громаде, в другой галактике, последнее и единственное. Мы не видим людей за окнами, но слышим их голоса, их телефонный ночной разговор – едва ли не лучшее, что есть в фильме.
Рентгеновский невидимый свет выявляет скрытое. С изумлением, почти как персонаж «Волшебной горы», разглядывает свой скелет на снимке героиня. Она видит то, что обнажит в свое время смерть. Тема смерти одна из самых важных в фильме. Хотя звучит приглушенно, почти нечаянно.
Действие начинается с вечера пятницы, с момента свободы, – впереди выходные.
Главный герой с друзьями намеревается выехать из города, вырваться из плена одинаковых улиц, домов, окон. В этом городе ты сам себе кажешься отражением прохожего, ты не существуешь в полной мере.
Но в последний момент герой отказывается от поездки. Ему наскучили друзья, он заранее знает все, что будет: каждый взгляд, каждую реплику. Поездка – все тот же зеркальный лабиринт. Позже мы узнаем, что поездка не состоялась, машина сломалась. Этот сюжетный ход – как будто из «Шоу Трумана», еще не снятого фильма про выдуманный для телесериала город, в котором живет реальный человек; он не может из города выбраться, все дороги обращаются вспять.
Быть может, любовь – единственный выход. Понимание этого приходит к герою в конце концов.
В самом начале отношений влюбленные оказываются у постели больного фронтовика. Врач-рентгенолог и детсадовская воспитательница. Больному стало легче, он ушел от смерти, он поет сатирические куплеты, которые исполнял на фронте. Именно тогда и полюбила его будущая жена. Любовь – это так очевидно – поддерживает, спасает.
В самом финале картины героиня идет по улице и вдруг видит, как из дверей подъезда выносят гроб. Она узнаёт во вдове, следующей за гробом, жену того самого больного. Смерть его настигла. Смерть его украла. И встреча со смертью, ясное ощущение краткости, малости отпущенного нам света перед лицом вечной тьмы как будто разбивает колдовское ледяное стекло, и девушка, вырвавшись из плена, летит к своему избраннику.
Мне думается, что иначе девушка не смогла бы его простить.
Перед финальным рывком героиня совершает путешествие: она выезжает из симметричного города и попадает в другой мир.
К этому времени зимы нет, и героиня со своим спутником и его маленькой дочерью гуляют по старому, совсем не похожему на их городу. Выросший в царстве холодной симметрии ребенок догадывается, что тело каменного льва, чье каменное лицо украшает
